Неточные совпадения
Плясать кончили, публика неистово кричала, аплодировала, китаец, взяв русалку под руку, вел ее
в буфет, где тоже
орали, как на базаре, китаец заглядывал
в лицо Варвары, шептал ей что-то,
лицо его нелепо расширялось, таяло, улыбался он так, что уши передвинулись к затылку. Самгин отошел
в угол, сел там и, сняв маску, спрятал ее
в карман.
Перед ним, здоровенный, с бычьей шеей и толстым бабьим
лицом, босой,
в хламиде наподобие рубахи,
орал громоподобным басом «многая лета» бывший вышибала-пропойца.
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился
в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он
орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне
лицо. Помню дикий его крик...
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная баба Ворониха. Она появлялась
в праздники, огромная, растрепанная, пьяная. Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и
орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя
в ворота домов, за углы,
в лавки, — она точно мела улицу.
Лицо у нее было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла, плакала...
Так Мошка и сделал. Половину косушки Мина Праздников выпил сам, а другую половину почти насильно вылил Мошке
в горло. И когда поздно вечером они возвращались из парка домой и Мошка совсем без пути
орал, то Мина, усмотрев
в лице Ошмянского укоризненное выражение, объяснил...
Вдруг окно лопнуло, распахнулось, и, как дым, повалили
в баню плотные сизые облака, приподняли, закружив, понесли и бросили
в колючие кусты; разбитый, он лежал, задыхаясь и стоная, а вокруг него по кустам шнырял невидимый пёс, рыча и воя; сверху наклонилось чьё-то гладкое, безглазое
лицо, протянулись длинные руки, обняли, поставили на ноги и, мягко толкая
в плечи, стали раскачивать из стороны
в сторону, а Савка, кувыркаясь и катаясь по земле,
орал...
— Что же вам нужно? От чего вы помираете? — крикнул опять Квашнин. — Да не
орите все разом! Вот ты, молодка, рассказывай, — ткнул он пальцем
в рослую и, несмотря на бледность усталого
лица, красивую калужскую бабу. — Остальные молчи!
Вдруг кто-то назвал его по имени; он поднял глаза: рожа Биндасова просунулась
в окно, а за ним — или это ему только померещилось? — нет, точно, все баденские, знакомые
лица: вот Суханчикова, вот Ворошилов, вот и Бамбаев; все они подвигаются к нему, а Биндасов
орет...
Варил и разбалтывал всё это большой кудрявый человек
в цилиндре и сюртуке; на синем, бритом
лице его были влеплены выпуклые, совиные глаза; человек этот шлёпал толстыми губами и, обнимая, толкая Артамонова,
орал...
Я не успел еще отлежаться и прийти
в себя, когда увидал, что
в овраг, к нашей бане, спускается человек десять «богачей», впереди их — староста, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася. Он — без шапки, рукав мокрой рубахи оторван,
в зубах стиснута трубка,
лицо его сурово нахмурено и страшно. Солдат Костин, размахивая палкой, неистово
орет...
Заметно мне, что
в Нижнем что-то зреет.
Все замолчало, как постом великим;
На всем какое-то говенье видно;
Бледнеют
лица, а глаза сияют.
Но что же может сделать этот люд?
Пойти к Москве нестройною
оравойИ умирать иль разбегаться розно
От польских латников. Пускай идут,
Попробуют, а нам просторней будет.
А если здесь не тяга, я
в Казань;
Там Никанор Шульгин — большой приятель.
Да что ж он держит моего холопа,
Павлушку!
Так тут меня ровно кто под левый бок толкнул. Вышел я
в кухню. «Что за старушка?» — спрашиваю у девки-прислуги. «А это, говорит, самой той барышни, что вы тот раз везли, матушка родная будет». Тут меня шатнуло даже. Видит девка, как я
в лице расстроился, спрашивает: «Что, говорит, служивый, с тобой?» — «Тише, говорю, что
орешь… барышня-то померла».
И это Я, этот грязный, худой, голодный раб, что задрал вверх свое тюремное
лицо и хрипло
орет в равнодушные глаза Судьбы...
Идти прямо к архиерею, но у отца Илиодора недоставало храбрости, особенно же архиерей, говорят, строгий и суровый, а о губернаторе бедный поп
в то время и подумать не смел, потому что губернатор
в то время был всякому человеку все равно что Олоферн: кричит,
орет, брыкает, хвостом машет и из живых
лиц творит со слюною своею брение.
Летит, бывало, как вихорь, кони мчатся, подковы лязгают о широкие каменья отвратительной орловской мостовой, кучер выпрет глаза и
орет, как будто его снизу огнем жарит, а князь сидит руки
в боки, во все стороны поворачивает свое маленькое незначительное
лицо, которому не даровано было от природы никакого величия, но, однако, дозволено было производить некоторый испуг.
Конечно, на людях приходится скрываться и делать храброе
лицо… да и что бы это было, если бы все мы
в Петрограде стали
орать от страха и трястись, как каждую минуту готов заорать и затрястись я!